Хабаровск
Полтора месяца меня караулили, начиная с 15 октября я была под прессингом. За мной постоянно ходили полицейские. Как-то ушла из дома и оставила на двери листок с надписью: «Ушла в тайгу клеить листовки». Они на обратной стороне написали: «Возвращайтесь, мы по вам скучаем».
17 ноября я написала жалобу в прокуратуру [на действия хабаровских полицейских], мне ответили, что жалоба принята и разбирается. Я писала не только про себя, но и про избиения людей на площади [по распоряжению] подполковника Шустова. [Затем] я давала интервью, после этого вечером пришли и позвонили в домофон. Я спрашиваю, кто это? Мне отвечают: «А ты еще не сдохла?»
У меня онкология, диабет, [проблемы] с сердцем. Я вечером вышла, была [на площади], за мной стали следить. По онкологии мне предстояло серьезное мероприятие: я приехала на такси ненадолго на свежий воздух, как раз был митинг. Я спела песню в поддержку Беларуси и сказала Шустову, что он подонок — за то, что [дает команду] отлавливать людей. Передо мной журналистку взяли, Сашеньку… Но ее отпустили, потому что дети малолетние. Потом начали гоняться за Любой — девочкой скромной, порядочной.
На площади я сказала [полицейским]: «Вы — мародеры, так делать нельзя». На площади майор стоял, в рупор кричал, а капитан фотографировал лица. Я стала говорить: «Не подходите ко мне, я от вас лицо не прячу, говорю то, что думаю». Я была там 22 минуты и пошла на автобус. Было прохладно, и я себя не очень хорошо чувствовала. За мной сел похожий на крысу полицай в штатском. Я подошла к нему, спрашиваю: «Что тебе надо?» Он: «Ничего, ничего».
Когда я подъехала к дому и зашла за решетку — у нас элитный дом, [во двор] просто так не попадешь, — за мной следом пошли полицейские и говорят: «Пройдемте. 20 минут — и вас отпустят». Я говорю им: «Поднимемся на этаж, я выпью таблетки, — мне по онкологии надо их пить, — и я с вами пройду, от меня отдел полиции недалеко». Полицейский, на повышенных тонах: «Нет, садись в машину». Я отвечаю: «Я в машину не сяду».
Полицейский схватил меня, начал выкручивать руки, щипать, но я ни под каким соусом не села в машину. Мы пошли в отдел полиции № 8 пешком, я и двое полицейских. В участке на протяжении шести часов на меня не составляли протокол. Никаких дезинфицирующих средств и масок не было. Мне говорили: «Вы же не болеете, нас не заразите». И все это с хихи-хаха.
Я сказала, что мне плохо, вызвали скорую. В антисанитарных условиях [отдела полиции] я постелила шарф, легла. Мне померили давление, оно было 180. Мне предложили госпитализацию [но я отказалась]. Я говорю [полицейским]: «Дайте мне [бумагу] на руки, когда приходить на суд. Я пойду: я не экстремистка, не воровка, не алкашка».
Полицейские бесконечно звонили, в разговоре слышалось: арестная, арестная статья. Я стала задыхаться, мы вышли [из кабинета]. Когда я выходила, в актовый зал [отдела полиции] привели трех пьяных мужчин. Один из них встал и что-то резкое [полицейским] сказал — к нему подошел полицай, настоящий гоблин, и так схватил его, что рука или нога у него наверняка сломана.
Подъехала [полицейская] машина, я там еще минут сорок просидела, у меня начали замерзать руки-ноги. Увезли меня в спецприемник, а я без лекарств. Там я еще сутки отлежала, там ко мне отнеслись нормально: видимо, один из сотрудников там медик, мерили мне давление. Потом пришла прокурор. Прокурору я рассказала об антисанитарных условиях, отсутствии горячей воды. Мне есть нельзя было — у меня такая [лечебная] процедура была по онкологии. В обед только какую-то вермишель у них съела, чтобы до утра дожить. На следующие сутки родственники лекарства принесли, хотя я им не звонила.
